Гостиница «Москва», в самом центре столицы, по-своему отражала настроения военных дней. Она опустела в первые тревожные месяцы войны, окна просторных холлов были завешаны плотной синей бумагой, исчезли ковры и дорожки; шаги немногих постояльцев глухим эхом отдавались в многочисленных номерах, расположенных вдоль длинных и узких коридоров, скупо освещенных синими маскировочными лампочками. Одинокая, заспанная, укутанная в старую шаль дежурная принимала и выдавала ключи, безошибочно доставая их из щелевидных ячеек своего бюро.

Москва, как и все фронтовые города, была затемнена. Был введен строгий комендантский час. И для хождения по улицам столицы после десяти вечера нужны были специальные пропуска. Он сохранился у меня, этот зеленоватый листок, наискось пересеченный красной полосой. В гостинице жили по преимуществу военные, ждавшие назначения в новую часть, или крупные хозяйственники, приезжавшие по вызову наркоматов. Без вызова въезд в Москву был запрещен.

В войну я часто находил пристанище в гостинице «Москва»: уезжал на фронт, возвращался в столицу со своей концертной бригадой и снова — на фронт... Или нужно было поспеть на радио, чтобы подготовить для передачи в эфир новую песню. (Мы тогда много работали с Алексеем Фатьяновым, сроки нам ставили жесткие, мы сами их еще более сокращали.) В те годы гостиница «Москва» стала моим родным домом. Неуютная, сумрачная и холодная, гулкая и громадная, она казалась нам «раем земным» по сравнению с суровым фронтовым бытом.

Но с каждым новым возвращением в Москву что-то менялось. 1943 год. Все так же спартански сурово. Но поведение дежурных администраторов, коридорных и горничных, настроение жильцов и даже эхо шагов в коридорах стало иным, мажорным, что ли. Народу в гостинице прибавилось. Быт как-то устоялся, появилась горячая вода. И увеличилось число моих гостей — фронтовых друзей, заходивших «на огонек». Конец 1944-го. Вся территория нашей страны уже освобождена от фашистских оккупантов. Бои шли на западе, и наши части несли освобождение Польше, Чехословакии, Румынии, Венгрии. Стены гостиницы «Москва» сотрясались по вечерам не от залпов зениток, а от салютов нашим победоносным войскам; в окнах вспыхивала разноцветная россыпь ракет. Торжествующий голос Левитана читал по радио приказы Верховного Главнокомандующего о присвоении частям и соединениям Советской Армии гвардейских званий и имен освобожденных городов. Вся армия перешла на новую форму одежды, и многие офицеры уже сменили суконные полевые погоны на новенькие, обшитые золотым галуном.

...Алеша Фатьянов всегда возвращался неожиданно. Так и в этот раз. Как с неба свалился!

— Ты откуда?

— Из Венгрии. Дали краткосрочный отпуск, чтобы с тобой повидаться.

— Ну, как там дела?

— Дела хороши. Вышибли фрицев из города! Наградили медалью и к тебе отпустили!

— А из какого города?

— Ну, знаешь, его было легче взять, чем выговорить.

Только через два дня Фатьянов наконец вспомнил: Секешфехервар. И рассказал, как одним из первых ворвался в этот город, высунувшись по грудь из раскрытого люка танка.

В тот приезд он привез новые стихи и читал их мне всю ночь напролет, перемежая рассказами о фронтовых делах, о ломающем ожесточенное сопротивление противника победоносном рывке Советской Армии далеко на запад. Вот тогда-то я и услыхал стихотворение «Соловьи»...

Я не спал после этого дня два, не мог сладить с необычайным волнением, охватившим меня. Еще шла война, еще лилась кровь, и наши советские парни гибли на полях сражений. Победа была уже близка, она была неотвратима, и тем ужаснее казались теперь наши потери. Умирать всегда тяжело. Вдвойне тяжело умирать накануне победы, не дождавшись ее торжества. Мы много говорили об этом, и вдруг: «Соловьи, соловьи, не тревожьте ребят...» В один присест написал песню. Написал, спел сам для себя. Кажется, получилось. Но сомнения не покидали меня...

Тут подал голос Фатьянов. Встал в позу романтического героя и, размахивая руками, изрек: — Давай проверим на публике.

Я не сразу понял, о какой публике идет речь. Но Фатьянов предложил организовать небольшой концерт для работников гостиницы «Москва» и здесь исполнить впервые наших «Соловьев».

...В холле четвертого этажа собрались коридорные и горничные, администраторы и полотеры, уборщицы и сантехники. Где-то в глубине зала сидело несколько военных, живших в гостинице.

Мы начали концерт. Фатьянов читал стихи, я пел песни. Дошел черед и до «Соловьев». Я начал так, как это и было записано у Фатьянова:

Соловьи, соловьи, не тревожьте ребят,

Пусть ребята немного поспят.

Концерт прошел хорошо. Признаюсь, волнение, которое вызвала песня, было милей всяких почестей, аплодисментов, цветов.

После концерта ко мне подошел высокий и статный военный и представился:

— Генерал Соколов. Вот что, Василий Павлович, мой вам совет: замените в первой строфе слово «ребят» словом «солдат». Так будет лучше. Я принялся спорить: мол, «солдата — слово какое-то старое. За годы войны мы привыкли к слову «боец». А слово «ребята» — нормальное слово. Теплое, душевное.

Генерал не сдавался. Он разъяснил, что теперь слово «солдат» обрело свой истинный, почетный смысл, что все мы, независимо от воинских званий, занимаемых должностей и знаков различия, солдаты героической Советской Армии. В такой песне слово «солдат» будет куда уместнее, чем «ребят»...

— А песня у вас получилась замечательная, — заметил Соколов в заключение. Так «Соловьи» получили генеральское «добро».

Послушались мы Соколова, конечно, не потому, что «генерал приказал», хотя Фатьянов был, кажется, в сержантском звании, я же воинского звания не имел вообще, и, стало быть, по военным законам мы должны были стоять перед генералом по стойке смирно. (Был, правда, случай, когда какой-то писарь, оформляя мои проездные документы, на соответствующих строчках казенного бланка написал мою фамилию и инициалы, а против графы «звание», подумав и почесав затылок, добавил: «начальник песенного довольствия».) Поспорив с Фатьяновым часа два, мы нашли наконец компромиссное решение. Через несколько дней Всесоюзное радио уже передавало эту песню, и начиналась она, вопреки традиции, с припева:

Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат,

Пусть солдаты немного поспят,

Немного пусть поспят...

Во втором куплете, вняв совету генерала Соколова, мы слегка отредактировали текст, который приобрел такой вид:

Но что война для соловья —

У соловья ведь жизнь своя!

Не спит солдат, припомнив дом

И сад зеленый над прудом,

Где соловьи всю ночь поют.

А в доме том солдата ждут...

Но мне, да и Фатьянову, уж очень нравилось слово «ребята». Не могли мы от него начисто отказаться. И вот после третьего, заключительного куплета:

Когда последний кончен бой,

Уж так назначено судьбой —

Вернуться в дом родной опять,

Свою любимую обнять,

На землю-мать прилечь, вздремнуть,

Солдатский вспомнить трудный путь, —

мы вернулись к первоначальному варианту. Песня кончалась так:

Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат,

Пусть солдаты немного поспят.

Это была дань генералу. Но затем, в рефрене, следовали строки:

Соловьи, соловьи, не тревожьте ребят,

Пусть ребята немного поспят.

Когда через несколько дней я приехал в одну из воинских частей и начался концерт, из «зала» дружно крикнули: — «Соловьи»!

Песня быстро докатилась до передовой.